Верные сыны России

Верные сыны России

В. Карпец

(Цит. по книге: В. Карпец. Муж отечестволюбивый.)

С тревогой смотрели многие русские люди на распространявшееся в высшем свете презрение ко всему отечественному на стремление бездумно перенимать иностранный образ быта. Дело доходило до того, что юноши и девицы, достигавшие совершеннолетия, плохо знали по-русски и не то, чтобы могли читать, — с трудом разговаривали. А когда начинали говорить и писать по-русски, вместо исконно употреблявшихся слов заменяли их плохими переводами с французского. Одновременно с распространением этого языка Россия оказалась наводнена и идеями, сомнительными с нравственной точки зрения,— во всеуслышание восхвалялась лживость, неправедная торговля, цинизм.

Сами европейцы, побывавшие в то время в России, смотрели на такое духовное вырождение высших классов с удивлением. Вот что писала англичанка Вильмот, посетившая Санкт-Петербург и Москву в 1805 году: «Русские переносят вас во Францию, не осознавая нимало, сколь это унизительно для их страны и для них самих; национальная музыка, национальные танцы и отечественный язык — все это упало и в употреблении только между крепостными».

Обо всем этом открыто и в полный голос заговорил Александр Семенович Шишков в своем «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка». Давние думы писателя, тревожившие его уже много лет, старые записи, заметки, мысли — все это вошло в его «Рассуждение», проникнутое духом решительного неприятия существовавшего в России положения. Действительно, ведь язык — основа народного бытия. Ломка языка — это ломка и быта, и устоев, и государственности. «Кому,— писал Шишков,— приходило голову с плодоносной земли благоустроенный дом свой переносить на бесплодную болотистую почву?» Уж если русские люди действительно верят в «превосходство новейшего времени французов», то, наверное, «надлежало бы взять их за образец в том, чтобы подобно им трудиться в создании своего красноречия и словесности, а не в том, чтобы найденные ими в их языке нимало не сродные красоты перетаскивать в свой язык». Ведь ни Расин, ни Корнель, ни Мольер ни у кого свой язык не заимствовали. А язык россиян весь пронизан заимствованиями. Например, мы говорим: влияние на умы — простое переложение с французского influence sur... А тем не менее в языке славянском есть ведь слова наитие, наитствование. Да ведь и в просторечии часто говорят: на него дурь находит, и это просторечие и есть правильный русский язык.

Шишков пишет, что некое наваждение нашло на образованных русских людей, словно незримая пелена легла на глаза их, словно ожесточение против самих себя и своего прошедшего. Шишков рассказывает, что как-то раз он говорил с одним молодым человеком о словах влияние и наитие, и тот раздраженно ответил: «Я лучше дам себя высечь, нежели когда-нибудь соглашусь это слово употребить».

Десятилетием позже в примечаниях к своим заметкам по «корнесловию» Александр Семенович Шишков напишет и строки в защиту славянской азбуки: «Азбука наша (по другим наречиям, буквица) письменами или буквами своими, по порядку читаемыми, составляет некоторый полный смысл, содержащий в себе наставление тому, кто начинает их произносить, напоминая и твердя юному ученику о важности своей и пользе обучаться языку; она говорит: аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля, иже, как о, люди, мыслете, наш, он, покой, рцы, слово, твердо и прочее, то есть: я семь нечто великое, ведай, глаголание добро есть, живете на земли и мыслите, наш это покой, рцы слово твердо, и прочее. Мы ныне вместо того, чтобы при начале обучения юношей толковать и вперять в них сие полезное наставление, приневоливаем их, отводя от начал своего языка, произносить имена букв наших по-иностранному: а, бэ, вэ, гэ, дэ и прочее...»

В самой славянской азбуке, или буквице, воплощен дух полноты, в ней живет в нетронутом виде то отношение к жизни и к человеку, которое вдохновляло ее создателей, Кирилла и Мефодия, «учителей словенских». Отказ от этой азбуки, хотим мы это признать или не хотим, означает одновременно и разрушение этой мировоззренческой полноты.

Для Шишкова нет вопросов, оторванных друг от друга, все в мире для него связано, жизнь неделима. Разделение приводит к смерти, и оно-то, это разделение, и есть действительное «невежество». Результат невежества, считает Шишков, — то, что более двух третей исконного русского словаря остаются без употребления. Чужестранные обычаи родили в России огромное количество новых потребностей, без удовлетворения которых люди всегда раньше обходились. В конце концов русские ведь всегда искусно и самобытно одевались, не ведая о существовании «моды», пели прекрасные песни, рожали и растили детей. Все это, кажется, мелочи, но, не вырастает ли из мелочей, из легкого нарыва злокачественная опухоль, смертельная для народа, культуры, жизни?

Но тогда Шишков был одинок, казалось, он сражался с ветряными мельницами, и лишь через двадцать лет об этом же заговорил в комедии «Горе от ума» А.С. Грибоедов, а через шестьдесят лет голос его был подхвачен Владимиром Далем.

Слово Владимира Даля было услышано и имело отзыв. Слово Александра Шишкова широкого отзыва не имело, более того, было встречено с неодобрением — время осознания еще не пришло.

Лишь немногие люди того времени встретили «Рассуждение о старом и новом слоге» с одобрением. В числе этих немногих был Гаврила Романович Державин, однако мало кто слушал его. К этому времени он был уже в опале, от государственных дел отошел и стремился к спокойной, уединенной жизни. Едва ли не единственным писателем того времени, понявшим и принявшим взгляды Шишкова, был молодой СТ. Аксаков...

Многие в Петербурге и в Москве знали и были весьма воодушевлены «Рассуждением о любви к Отечеству», читанным адмиралом А.С. Шишковым в Петербурге в зале Российской Академии наук при большом стечении людей. В этом рассуждении Шишков развивал любимые свои мысли, называя унизительным для российского дворянина и коренного русского человека подражание иностранным, особо французским, обычаям. Дело, конечно, не в том, что Франция плоха сама по себе как страна, но ведь коренные французы не воспитывают детей на российский или германский лад, не наводняют языка своего славянскими или германскими словами. «Кто не любит матери своей? Но Отечество меньше ли нам, чем мать? Может найтись такой, который в развращенной душе своей действительно питает ненависть к Отечеству своему; однако и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаться. Да как же и не постыдиться? Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать».

А.С. Шишков рассказывал о многих и многих людях, вошедших в историю России, и особенно много — о том, что происходило двести (теперь уже 400. - Ред.) лет тому назад, когда царила жестокая смута. Трон российский поколебался, и царили в стране и глад, и меч, и нашествие иноплеменных, и междоусобная брань.

«...отвне поляки и шведы, внутри несогласия и раздоры. Москва отворила врата свои врагу и, разграбленная, истерзанная, рыдала неутешно. Каменные стены, огнедышащие бойницы, дремучий лес копий, молниеносные тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственного своего неустройства, преклонились и пали. Все уже, казалось, пало. Оставался патриарх Гермоген. Надлежало принудить его дать благословение польскому королю и разослать по земле российской грамоты. Поляки вместе с некоторыми запуганными боярами и потерявшим опору в пространстве народом упрашивают его. Гермоген отвергает прошение. «Тело мое» вы можете убить, но душа моя не у вас в руках». На нем рвут златые ризы, повергают его в темницу, а он сожалеет только, что отнят из правой руки его крест, которым благословлял он народ стоять за веру и отечество. Его заковывают в цепи, морят голодом. Он умирает, и последний вздох его была молитва о спасении России. Весть о смерти его течет из града в град, из веси в весь. Все больше и больше утверждается в народе согласие, умножается ревность и усердие. Пожарские, Минины, Дионисии, Филареты, Палицины, Трубецкие и множество других верных сынов России, каждый своим образом, кто мечом, кто советом, кто иждивением, кто твердостью духа стекаются, содействуют, ополчаются, гремят, и Москву от бедствий, Россию от нашествия иноплеменных освобождают. И уже не польский царевич возводится малым числом устрашенных бояр на престол, но, говорит Шишков, «избирается устами и сердцем всея России младый Михаил, благословенная ветвь от благословенного русского корени...»

Боярин Федор Никитич, будущий патриарх Филарет, отправлен был в смутные времена России послом в Польшу. После вторжения поляков в Москву устрашенные бояре призывают польского короля принять самодержавное над Россией владычество. Посол русский, не видя руки патриарха Гермогена, отрекся подписать эту грамоту. Десять лет провел он в темнице, но ни пытки, ни угрозы не могли поколебать твердости его. По возвращении в Россию приступает он пред очи царя. Но кто сей царь? Сын его Михаил!

Так начинаются новые для России времена, и именно о их начале говорил адмирал Шишков.

Источник:      Журнал "Глинские чтения" май-июнь 2007 г.