ЛИЧИНКА И МОТЫЛЕК

ЛИЧИНКА И МОТЫЛЕК

В. И. Даль

- Ну, друзья мои, дождались вы меня, - говорила бабушка, входя в столовую и целуясь с сыном и обнимая внучат.

- Ну что, матушка, как Маша, что с ребенком? - спрашивал Михаил Павлович.

- Да что, малютка - не жилица, до вечера едва ли доживет, а Маша плачет; беспрестанно принимает капли, растирают ее разными спиртами, в спальни ее такая духота, что я немного побыла, а виски и сердце забились. Советовала ей прокатиться, но она не решилась, а напрасно: свежий воздух лучше бы ее поправил. Но вот что, друг мой, дурно: племянница не знает, кому она вверила воспитание своих детей. Представь себе, от нее прошла я в классную, и что же я нахожу: дети столпились в кучку около гувернантки и робко что-то слушают, а она с жаром рассказывает. Входя, я скрипнула дверью, все с криком разбежались, следом за детьми и сама воспитательница. «Дети, дети, что вы, куда вы?» - кричала я, но и след их простыл; пошла в детскую, зову по именам: «Зиночка, Лиза, Софочка!» Наконец они меня узнали. «Это вы, бабушка, а мы думали - сестрица!» - «Какая сестрица?» - «Лили». - «Да ведь она очень больна и ходить не может!» —«Может быть, она уже померла, мы думали, что она мертвая идет...» Тут подошла ко мне их умная наставница и, едва переводя дух, сказала: «Боже мой, как я испугалась, просто едва дышу, а я только рассказывала детям, какие бывают иногда случаи, а вы тут и вошли!» Я до того была озадачена таким вздором, что не сразу опомнилась, а гувернантка продолжала: «Я буду проситься в отпуск на эти дни, потому что ни за что не останусь в одном доме с мертвой». - «Вам бы следовало давно взять отпуск, - сказала я ей, - и не стыдно, дожив до этих лет, не отвыкнуть от ребяческих глупостей! Или, быть может, вы шутя пугаете детей? Посмотрите, Зинаиде двенадцать лет, а ведь она вам поверила; вздору дети всегда скорее верят, чем правде».

- Надо мне с бедными детьми потолковать, - сказала озабоченная старушка. - Ты, Михайло, съездил бы после обеда да привез бы их к нам.

- Очень охотно, матушка, а что, и мои детки не боятся ли мертвых? - приветливо говорил отец, поглядывая то на одного, то на другого.

Саша сидела молча и глядела на старушку; Миша, как бы решившись, вдруг крикнул: - Бабушка, ты не боишься мертвых?

- Нет, мой друг, - спокойно и твердо сказала старушка, - не боюсь. Когда отец твой был маленький, как ты, то учил глупых деревенских мальчишек не бояться ни мертвых, ни могил.

- И я никогда не стану бояться! -сказал Миша. - А ты, Саша? - спросил он сестру.

Саша сидела задумавшись и ничего не отвечала.

- Я замечаю, что мои внучатки стали привыкать ко ржаному хлебу, - сказала бабушка, чтобы переменить разговор.

Миша высоко поднял оставшуюся нижнюю корочку, говоря:

- У меня только это осталось, видишь?

- Хорошо, Миша, привыкай, не будь неженкой.

- Бабушка, я тоже всегда стараюсь есть ржаной хлеб, но сегодня мне ничего не хочется, вот и пирожок остался, - говорила Саша, показывая едва надкусанный пирожок.

После обеда бабушка пошла отдыхать, отец уехал проведать сестру, а дети остались вдвоем: им было что-то дико и странно. Они ходили вдвоем по зале и гостиной; пристегнув свою новую саблю, Миша бодро побрякивал ею, вертясь около сестры.

- Саша! Я ничего не боюсь, - говорил он, - и стану приучать племянницу не бояться мертвых!

- Я тоже хочу учить, - нерешительно сказала девочка, - это так невесело - бояться, только я не умею учить.

- Вот, «не умею», да ведь папа же учил деревенских мальчишек!

- Ах, Миша, так ведь папа умел!

- И я умею, - самонадеянно сказал мальчик.

* * *

В бабушкиной комнате еще нет огня, только перед киотом мерцает лампада. Старушка прилегла было немножко отдохнуть, а вот спит уже около двух часов; быть может, ей во всю ночь не придется отдохнуть - она обещала племяннице приехать с вечера и остаться около умирающей. И вот слышит она в полусне детские голоса: «А вот я пойду, я ей это скажу», - так, грозясь, кричал Миша обиженным голосом. «Миша, тихонько!» - кричат несколько голосов, и старушке слышно, что ребенок крадется по коридору.

- Ми-и-ся, - протяжно запищала Софочка, - там темно!

- Я ничего не боюсь, - забывшись, бойко и громко отвечает Миша и на цыпочках бочком пролезает к бабушке в приотворенную дверь.

А бабушка уже сидит и завязывает чепец.

За мальчиком вбежала толпа приехавших детей:

- Бабушка, Зина говорит....

- Да постойте, - кричал Миша детям, которые все шумели и друг перед другом торопились поздороваться с бабушкой. - Пустите, дайте мне рассказать, - просил он нетерпеливо. - Зина говорит, что ты говоришь неправду и сама тоже боишься мертвых, как и всякий человек их боится!

- Когда, когда я тебе говорила? -затараторила девочка. - Вот и стыдно лгать!

- Нет, ты говорила, - закричал обиженный мальчик.

- Постой, Миша, - перебил Сережа, - Зиночка вот что сказала: «Бабушка говорит это только так, а все на свете боятся мертвых».

- Ну, видишь, моя правда, - закидывая на бок голову, проговорил Миша.

- Что же, я не сказала про бабушку, что она говорит неправду, - отвечала Зина.

- Ты была вежливее, мой друг, но если подумаешь да разберешь, то увидишь, что смысл почти тот же, - сказала бабушка, усаживаясь на свое место.

Дети ее окружили, а Саша, присев на скамеечку и положив руки на ста-рушкины колени, задумчиво поглядела ей прямо в глаза и спросила:

- Ты ничего не боишься, бабушка?

- Как, дружок, ничего! Я очень многого боюсь! - Дети в изумлении переглянулись. - Я боюсь прогневить Бога, то есть не послушаться Его заповедей; я боюсь обидеть или огорчить кого-нибудь; я боюсь не слушаться царя и его законов; ну, еще боюсь всего вредного мне или другим; боюсь ядовитой змеи, боюсь вредного кушанья...

- А мертвых? - в несколько голосов спросили дети. - А Лили?

- По мертвым я скучаю. Лили мне будет жаль, потому что не увижу более милого ребенка. Да вот что, дети, знаете ли вы, что такое умирать? - Бабушка взяла Зи-ночкину и Сашину руки в свою, и, увидя это, Миша и Лиза протянули и просунули свои ручонки туда же. - Умирать, значит перестать жить на земле, а начать жить на небе. Когда Господу угодно взять человека к себе, тогда человек, или душа, сбрасывает одежду, то есть тело, вот это, которое видим на себе и друг на друге, вот это,- и бабушка потрясла четыре детские ручонки в своих. - Душа бросает тело, как вы сбрасываете с себя платья. Снятые платья и башмаки не ходят без вас и не шевелятся; так ли, дети? - спросила бабушка.

- Конечно, разумеется! - закричали все в голос.

- Ну вот, точно так же тело, брошенное душою, не ходит и не шевелится, а лежит, как пустая шурка или личинка. Что такое душа? хотите вы спросить? Это - вы сами, кроме тела; то, что в вас думает, соглашается, хочет, не хочет, сердится и любит. Миша и Лиза протянули руки ко мне, - это душа их подумала и захотела. - Дети молча смотрели на бабушку. - Давеча Миша рассердился на Зиночку - и это душа его сердилась. Сейчас вы все слушаете меня, - это слушают ваши души, чрез уши, как через окошечко.

- Бабушка, душа моя так любит тебя, - сказал Сережа, обнимая бабушку, - я все слушал бы тебя!

- И мы, мы тоже, - кричали дети без умолку, целуя старушку.

- Ведь вы выводили бабочек из гусениц? - спросила бабушка.- Кто из вас видал, как вылетает бабочка из личинки своей?

- Я, я, мы видели, - отвечали дети.

- Кто же бы подумал, глядя на личинку, - продолжала бабушка, - что в ней растет такая красивая бабочка? Она покидает личинку, как душа - тело, и обе, то есть и душа, и бабочка забывают о теле как о ненужной больше вещи. Сережа, скажи мне, куда ты девал сброшенные бабочками личинки?

- Я не знаю, я их просто бросал, -отвечал Сережа.

- Почти то же случается с нами, только мы кладем в гроб и зарываем свои личинки в землю.

- Бабушка, когда я помру, то жива буду? - спросила Саша, которая, как дитя неиспорченное была склонна к размышлению.

Много евангельских изречений мелькнуло в уме старушки в ответ внучке, но они были бы неуместны, потому что дети были очень запущены в понятиях веры. Священную историю они прочитали тупо, без всякого соображенья, читали ее, как любой другой рассказ или как волшебную сказку. С ними обо всем, касающемся веры, нужно было начинать сначала.

- Да, Сашенька, - сказала бабушка, - хоть и помрешь, а все жива будешь, ведь человек умирает тогда, как я вам это уже говорила, когда настанет пора душе сбросить тело и идти жить в небе.

- Бабушка, - сказал Алеша, - лучше всегда жить на земле, а не умирать!

- Нет, дружок, - усмехнувшись на детскую недалекую мысль, отвечала старушка. - Тот, Кто создал для нас землю, знает и определяет срок каждого из нас, долго ли на ней жить. Он, Господь наш, знает, что для нас лучше, а мы перед Ним - как глупые дети перед родителями; дети желают и просят того, чего и сами не знают.

- Бабушка, - опять перебила Саша, - ну а когда я помру, что я в небе буду делать? Здесь я и с папой, и с мамой, и тебя вижу и слушаю, и с Мишей играю, ну и все такое, а что я буду делать в небе?

- Вот забота далась моей девочке, -сказала бабушка, смеясь и целуя внучку. - Скажи-ка мне вот что: когда я зову тебя в свою комнату, почему ты идешь безоговорочно и не боишься, что тебе будет скучно или нечего делать?

- Ах, бабушка моя! - говорила Саша, прижимаясь к старушке. - Как же можно - скучно?! Ты такая добрая, что мы все рады идти к тебе; мы уже знаем, что с тобой всегда весело!

- А не знаешь, весело ли, хорошо ли у Господа, который добрее всех бабушек, всех матерей и всех отцов земных! Нет, Саша моя, только бы ты жила хорошо и послушно на земле, послушная заповедям Господним. Помнишь, как мы говорили в рождественский сочельник?

- Помню, помню, бабушка! Я даже и им всем рассказывала, - отвечала Саша, кивнув головою на братьев и сестер.

- Ну, дружок мой, - продолжала старушка, - только бы мы делали свое дело, а уж Отец небесный даст нам более радости и счастья, чем мы можем представить. Каждый человек найдет в небе свою семью, своих друзей, которые одинаково думали, одинаково жили, одно с нами любили, одного желали; и там еще дружнее будем думать, еще сильнее любить друг друга и все вместе будем любить Отца нашего.

Так говорила бабушка, дети же задумчиво сидели и слушали новые для них речи.

* * *

Чуть светает. Бабушка стоит над кроваткой умирающей Лили, перекладывает ее то так, то иначе, а та все пищит. Старушка осторожно взяла ее на руки и уселась с нею в подушки на диван: крошка успокоилась и заснула; бабушка, не шевелясь, бережно ее держит. Около часу она ее так продержала. Вдруг Лили глубоко вздохнула, раскрыла глаза, осмотрелась и остановила их на бабушке: видно было, что она узнала ее и обрадовалась ей; хотела поднять ручонку, чтобы погладить старушку по лицу, как обычно ласкала ее, но рука опустилась; дитя опять закрыло глаза и больше не их открывало. Бабушка долго и грустно смотрела на малютку; ей вспоминалось былое, не первый ребенок умирал на ее руках. Но и теперь, как тогда, она обратилась с молитвою к Тому, по чьей воле мы живем и умираем. Крепко и нежно поцеловав ребенка, она сказала: «Прощай, Лили, дитя Господне, иди к Отцу нашему!» Подержав покойницу еще некоторое время на руках, она тихонько переложила ее в кроватку; потом подошла к образам и, усердно помолившись, написала Саше такую записку: «Господь призвал к себе нашу Лили, она улетала на небо, как улетает бабочка; малютка покинула тело, как личинку, которую мне хочется убрать цветами. Поезжайте с сестрами в цветную лавку, возьмите хорошеньких цветов и приезжайте помочь мне». Старушка приказала горничной отослать эту записку в десять часов утра, а себя разбудить, как только начнут в доме вставать; затем написала другую записку Алексею Романовичу, советуя ему не привозить Алю для прощания с покойницей, чтобы не вызывать в ней тяжких воспоминаний о матери, - и, сделав все это, притворила к себе дверь и заснула тем тихим сном, каким спят люди чистые и верующие.

Несколько часов спустя бабушка уже укладывала малютку в боковой комнате, на бархатном диване; белое легкое платье, от самого горлышка до кончиков ног, пышно покрывает ее; она опоясана такою же белой широкой лентой; на золотистые волоски надет венок из свежей зелени; фарфоровое личико будто улыбается. Старушка надевает ей башмаки. Послышался шум около двери, потом Мишин голос: «Пустите меня, я вперед!» - и с этими словами вошел он, а за ним сестры. Бабушка, надев башмак, нагнулась, крепко поцеловала ножку и приветливо кивнула детям. Все обступили диван и молча смотрели на покойницу; на робких лицах показалась тихая улыбка. Миша первый запрыгал и потянулся к бабушке целоваться, говоря: «Какая она хорошенькая!» Все дети в один голос сказали то же. «Правда, правда, дети, дайте-ка сюда цветы, я развяжу их, мы еще лучше уберем тело». Развязав цветы, она раздала их детям, и каждый, друг перед другом, торопился положить их, то за пояс, то около шейки, а остаток разбросали по всему платью.

Лиза, задумчиво стоявшая перед покойницей, вдруг с громким плачем бросилась обнимать и целовать ее. До сих пор она еще не понимала своей утраты; сначала глупый страх к мертвой, наведенный на нее безрассудною гувернанткой, потом осознанная мысль о смерти, посеянная в ней бабушкой, занимали ум и удерживали ее, но теперь заговорило сердце.

- Ты ушла, Лили, и никогда не вернешься, - говорила она, рыдая и прижимаясь к покойнице. - Как скучно без тебя!

- Тише, тише, Лизочка, - мама услышит, не тревожь ее, она и так больна, - сказала бабушка, притягивая к себе девочку.

- Бабушка, душечка, - шептала плача Лиза, - уж я никогда не стану играть с Лиличкой, никогда больше не увижу ее, уж Лили нету, - говорила малютка, прижимаясь к груди старушки и удерживая громкие рыданья.

Бабушка крепко прижала к себе внучку и, дав ей немного выплакаться, сказала, вздохнув:

- Играть с ней не станешь, и пока жива, наяву ее не увидишь! Но, голубка моя, разве тех людей уже нет, которые ушли от нас и не живут более с нами? Твоя Лили теперь не с нами на земле, а в небе, у Бога, но она тебя видит и слышит и любит больше прежнего. Она будет радоваться каждый раз, как ты сделаешь что-нибудь доброе: удержишься ли от раздражения или лжи, поможешь ли кому в труде, забудешь ли чью обиду и прочее.

- Бабушка, душечка моя, я очень рада делать все-все, за что Лиличка меня станет любить… Да как же Лили будет радоваться? Стало быть, она меня видит? Ведь она так высоко ушла, так далеко! - говорила Лиза, взглядывая в окно, на небо. - Я там ничего не вижу!

- Увидать этими глазками, - сказала бабушка, целуя Лизу в глаза, - тыне увидишь; пока душа живет в теле, то видит только одно тело, но когда сбросит его, то будет видеть не одно тело, но и души людей. Лили смотрит на тебя и видит так, как видят тебя ангелы с неба.

- Пустите меня, ня тоже, показите Литиньку; - с этими словами вбежала запоздавшая Софочка, запнулась и растянулась блином посреди комнаты; но плакать было некогда, вскочила и прямо через Лизу - к бабушке на колени. - Покази Литии…» Она не договорила и уставила глазенки на умершую.

- Это... это не Литинька. Это Лили? - робко проговорила она, не совсем, однако же, доверяя себе, потому что личико покойницы несколько вытянулось и носик заострился.

- Ах, Софа, - закричало несколько голосов, - это уже не Лили, Лили пошла к Богу.

- Это ее тело, все равно как пустая личинка, без бабочки, - подсказала Саша.

Софочка присмирела, она смотрела и думала: «Это не Лили, Лили ушла, а это тело, личинка, бабочка». Эти три слова мешались в маленькой головке, и она не знала, каким именем назвать то прекрасное, что лежало перед ней.

Из оранжереи принесли большое цветущее дерево камелию, усыпанное белыми цветами с алыми крапинками, и поставили в головах дивана.

- Дети, срежьте для Лили по одному лучшему цветку.

Все бросились попеременно украшать ее головку, и бабушка, ободряя Зиночку, сказала: - А ты свой цветочек воткни в веночек, посредине!

- Погляди, бабушка, словно три белые звездочки, - сказала Саша, любуясь веночком.

Между тем, братец ее, посвоевольничав, настриг целую горсть цветов и не знал, куда с ними деться; их заткнули за кушачок, а остальные разбросали по платью.

- Миша, - сказала старушка, - возьми ручку покойницы, пощупай, какая она холодная и тяжелая, это всегда так бывает в неживом теле.

Миша взял ручку, отвел ее, и, подавая Саше, сказал:

- Посмотри, Саша!

И все дети принялись щупать и гладить Лилину ручку. В это время вошел какой-то господин с ящиком, спрашивая:

- Здесь прикажете?

Бабушка хотела встать, но Софочка уцепилась за нее и не пускала от себя, говоря:

- Бабуська, я тозе хотю, - и она посмотрела на покойницу, - бабуська, дуситька, я тозе, как Лили, хотю...

- Что ты, к Богу хочешь? Да, моя крошка, придет время - и тебя Бог позовет, а пока дожидайся, будь умница, миленькая девочка! - С этими словами старушка спустила ее с колен и пошла толковать с фотографом.

Софочка знала, что миленькие девочки, дожидаясь, сидят смирно; она взлезла на диван, уселась в ногах покойницы, сложила руки и просидела так минут с десять. Соскучась, наконец, она закричала: - Бабуська скола?

А дети в это время ничего не слыхали: они облепили камеро-обскуру. Немного погодя раздалось громче:

- Скола ли? - Потом, через минутку Софочка закричала еще громче: - Скола ли меня Бог заклитит?

- Не знаю, Софочка, видно, не скоро.

- Мне мозна пока к няне? Дети засмеялись.

- Можно, иди, играй, моя голубочка, - сказала бабушка, целуя ребенка. Софочка вперевалку пустилась в детскую.

- Ну, детки, - сказала бабушка, теперь я пойду, а вы - хотите, тута играйте, хотите, идите в залу, только не очень шумите около спальни.

Дети весь день весело играли и весело заходили посмотреть и поцеловать тело сестрицы. А Софочка совсем, с игрушками, перешла под камелию и расставила там собачку, кошку, пичужек в клетке; попугая же она не любила, его спрятала за дверь; хотела и сама влезть на кадку с камелией, но няня сказала, что барышни на кадках не сидят, поэтому она села на скамеечку, взяла пичужек и стала их кормить листочком, просовывая его в клеточку приговаривая: «Кусай, позяласта!» Вдруг она подняла на няню большие голубые глаза и, наклонив слегка головку на бок, сказала:

- Ня тозе, как Лили, пойду к Богу!

- Ты? Нет, золотая моя, - говорила няня, садясь около нее на пол, - нет, ты не уходи, будет и того, что Лили от меня ушла!

- Ня пойду, - решительно сказала малютка.

- Пойдешь! Ну, я стану плакать, -говорила - няня, закрываясь передником. Этого Софочка очень не любила, а потому припала к ней и ну целовать ее и отымать передник от глаз, утешая тем, что она пойдет после, завтра, что в понятиях ребенка означало очень отдаленный срок.

В сумерки бабушка застала Сережу в ногах у покойницы; на коленях у него сидела его младшая сестра, Мери, наша старая знакомая; она обвила шею брата одной ручонкой, склонясь к нему головой, и полушепотом говорила:

- Да, Сережа, я всегда буду тебя слушаться, чтобы, когда помру, Бог взял меня к себе, где Лили, где все добрые!

Мирно и дружелюбно провели дети весь этот день. Они, как настоящие хозяева, встречали посетителей, водили их, показывали им покойницу, иным объясняли, что самой сестрицы тут нет, что она ушла к Богу рано утром, а это - ее тело сброшено ею, как бабочка сбрасывает личинку. Через неделю фотограф принес прекрасную, отчетливую картинку, изображавшую комнату всю в цветах, под большим цветущим деревом: на диване нежно покоится младенец в венке, легкое белое платье все усыпано цветами. Эта картинка изображала умершую Лили, но в ногах у нее, нежданно-негаданно, отпечаталась другая малютка, полная здоровья и жизни, с задумчивым, чего-то ожидающим личиком - это Софочка, которая, скрестя толстенькие ручонки, чинно и смирно дожидается призыва Господня.

Источник:      Журнал "Глинские чтения" март-апрель 2008 г.