«ЧУДО»

«ЧУДО»

 (Рассказ)

— Понимаешь, больше никогда не было такой тишины, как в ту прохладную ночь. Роса проступала на красных щитах, шлемы от росы потускнели.

Тихо подошли дружины Александра Пересвета и Андрея Осляби. Иноки привели два полка монахов. Так по монгольским летописям.

Я точно вижу их, в черных мантиях и берестяных лаптях. Они стоят, опираясь на громадные в зазубринах мечи. Отроки высокими голосами читают молитвы. На аналоях потрескивают свечи.

— Ты так говоришь, точно и вправду видишь.

— Я еще вижу, как на самой заре стали поблескивать шлемы, как утренний ветер захлопал черным княжеским стягом с золотым Спасителем, и крест на вершине древка стал румяным.

А за рекой, за Доном, Непрядвой, всю ночь небо смутно светилось, и степь гудела от топота татарских табунов. На заре татарская конница с визгом кинулась в воду, еще в летучем пару, молочно-румяную. Мокрые, отфыркиваясь, как кони, татары вынеслись на русский берег. Куликовская битва началась. Она раскинулась на десять верст. Русская сила то выгибалась под вихрями татар, то разгибалась снова, как натянутый лук, и вот татары прорвали живую груду красных щитов, золоченых шлемов. Русские бегут...

Но в засаде еще не тронута, еще свежа русская конница князя Владимира Серпуховского и воеводы Боброка. Я представляю князя Владимира старым, сине-зеленые волосы метет ему на сухое лицо, князь на гнедом коне. А воевода Боброк кажется мне очень молодым, светловолосым, с прозрачными глазами, блистают его кольчужные рукавицы. Я представляю, как он горячил коня, упрашивая князя пустить конницу. Он, может быть, плакал от нетерпения. Но князь Владимир угрюмо ждал, когда татары откроют тыл.

И тогда князь ударил. Понеслись склоненные русские хоругви на красных древках.

Это, действительно, был удар двух грозовых туч, и блеск мечей и копий, как частые молнии. Вот когда решалась судьба Русской земли.

И русская туча, выблескивая молниями, охватила тучу татарскую, смешалась с ней, рассекла в клочья, разметала, погнала, понесла. Куликовская битва стала Мамаевым побоищем. До самой Красивой Мечи русские гнали татар.

Это было наше древнее чудо, 8 сентября 1380 года. Русь на Куликовом поле сбила Степного Зверя, обломила ему рога.

Когда же по всей Руси журчали в потемках быстрые реки крови — по-настоящему журчали, — в Козельске, например, люди захлебывались в крови, когда Чингисхан и Батый во все концы Руси проложили мертвые дороги, — что могло статься с выпустошенной Русью?

Ее душа иссякла от мучительства и страха. Отлетел дух. Один холопский страх ордынский, рабья дрожь были оставлены живыми. Люди рождались, жили и умирали, как бледная нежить, в нестерпимом страхе перед ордой. Татарская ночь...

Русь светлая, радостная, в золотых венцах, с красными пирами, звонами, хмелем, охотами на буйтуров и удалыми князьями, была нечаянно застигнута татарскими полчищами, перевалившими Урал, и под татарами погасла. Легла замертво.

И вот тут-то и начинается. Тогда, я думаю, многие затаивались от ордынского страха в лесах. Ушел и он в пустыни лесные. Ты можешь представить себе, как он один, отрок, в тесном срубе выстаивал лесные вьюги?

— Ты о Сергии Радонежском?

— Да, и посмотри, во всех житиях о Преподобном вначале и хлеб-то такой гнилой, что, когда ешь, изо рта идет пыль, и одежда так плесневеет, что расползается сукно, ржавую воду отказываются пить иноки, и коптящие лучины вместо свечей. Точно все в самой тьме, в сени смертной. И во тьме начинает сквозить тихий свет. Одни замечают, что свет исходит от рук Преподобного, другие — что от креста и от риз и от причастной чаши; иноки видят двух святых Ангелов, прислуживающих ему в алтаре; и вот самому Сергию на Маковице, у Троицы Живоначальной, является Матерь Божия, осиянная светом сильнее солнечного.

Старые жития о Сергии полны рассказов о таком восхождении света из тьмы. Так его чувствовала Русь. Измученная, застращенная, она увидела необыкновенный свет, восходящий из лесной чащи, и припала к нему, утоляя печаль свою.

В одном старом житии о Сергии сказано, что он рассыпал монастыри по Руси, как звезды по полунощному небу. Так и было. От Сергия началась Святая Русь, от его обительских братств. На Руси стало светать. А утро Руси — на Куликовском поле. И какой утренний свет был уже разлит по всем русским душам от бревенчатых келлий Троицы, засыпанных сосновыми иглами и сухими листьями, и как было вдохновлено все, когда ветхий игумен Сергий склонился, наконец, к уху князя Димитрия и шепнул ему:

—Ты победишь.

Именно так сказано в житиях Преподобного: шепнул, вдохнул. Можно сказать — от его дуновения, от его шепота стала Русь. На Куликовом поле был сметен ордынский страх. Степной Зверь был ранен смертельно. Он еще будет кидаться, но он уже не страшен.

Вот это и есть чудо. И я хочу сказать, что чудо никогда не бывает внезапным. И наше древнее чудо не было внезапным. До Куликова поля прошли годы вдохновения Руси, Сергиева дуновения...

* * *

Я сижу на шатком балконе гостиницы за Пегамасом, в горах. Подо мной терраса деревенского кафе, увитая диким виноградом. От террасы в сухую траву падает желтоватая полоса света.

Сначала мне были неприятны русские голоса («опять русские»), потом я стал слушать невольно.

Два голоса. Говорит больше тот, кто постарше, а кто помоложе — соглашается изредка: «да, да» или «верно, конечно». У того, кто говорит, голос горячий и торопящийся. Так бывает. Затронет что-нибудь душу, и у самого неловкого и неречистого человека польется вдруг взволнованная речь. Внизу, может быть, отец и сын или братья-погодки. Я слушаю их, и русские голоса, и это торопливое «ты понимаешь» мне необыкновенно близки.

Ночь душная. Над головой в темном небе тени гор. От горной сухой духоты трудно дышать. Зарницы иногда пролетают совершенно бесшумные, голубоватые. В горах идет далекая гроза. Гром прокатывает в темном небе невнятными низкими взрывами.

— А ты помнишь видения Сергия: демоны в островерхих шлемах? Ты представляешь себе, как звенели от стужи бревна его лесного сруба, как демоны, визжа, кидались на бревна, грызли, бросались в келлию Преподобного? «Уходи, уходи, или мы тебя разорвем»... Точно в самом начале Руси видел Сергий Радонежский конец ее: демонов в островерхих шлемах...

А перед концом была железная империя Николая Павловича с ее медными киверами, тугими лосинами, придворными балами, львицами большого света, парадами, барабанами, победами, казармами, статуями, арестантскими ротами, академиями наук. Все захватывало дух своим студеным величеством и во всем веяла страшная скука. Уже Пушкин и Лермонтов видели кругом одну мертвую пустоту, и вот, как приговор всему, «Мертвые души».

Но именно тогда, в нижегородских лесах, под Арзамасом, в мало ведомой Саровской пустыньке объявился инок Серафим, в миру Прохор Мошнин, сын курского купца.

Есть странное сходство между Сергием Радонежским и Серафимом Саровским.

Серафима, как и Сергия, долго звали в монастыре плотником. И у Серафима был смирный медведь. И от Серафима исходил тихий свет. И к нему в келлию, в столпе света, приходила с небесной свитой Госпожа Богородица.

Только свет Сергия засквозил в самой тьме, в сени смертной, когда и хлеб-то гнилой, и ржавая вода, и расползается монашеское сукно. Сергий — как свет утра в мертвую ночь.

А Серафим кажется светом вечерним, последним. Понимаешь, так бывает, когда нет уже солнца, и сумрак в вечернем воздухе, а одна дальняя стена еще белеет тепло... Преподобный Серафим точно сосредоточил в себе последний свет Святой Руси. И заметь: он всегда ходил в белом, в холщевой долгой рубахе, в белой монашеской камилавке. Светился.

Уже сумрак настал, уже веяло холодом ночи, а в Арзамасской пустыньке светился он дальним белым светом. И странно, что ни Пушкин, ни Гоголь не видели преподобного Серафима, кажется, и не слышали о нем, и никогда не упоминают его имени. Прошли мимо, не коснулись. А шли рядом.

Тогда они простые бабы-богомолки, окрестные мужики и кое-кто из помещиков да дивеевские монашки знали, что в Саровской пустыни, в самой чаще, на белом камне стоит и молится праведный белый старец Серафим. Он тысячу дней и тысячу ночей стоял на камне. Он все знал и все видел. Он видел конец России, тысячу дней и ночей молился за нее, а когда сошел с камня, сказал, что наступят в России такие времена, что Ангелы не будут успевать принимать души человеческие.

И такие времена наступили. Какое рабство настало, страшнее татарского! Какая страшная ночь. Серафим Саровский, как последний отблеск света в ночном небе.

Но почему же такая полнота радости у Саровского старца, и как хорошо он приветствовал всех: «Радость моя, здравствуй, радость моя»? Я думаю потому, что он все видел. И он один оставил нам обетование, что после наших времен, когда Ангелы притомились уже принимать замученные души человеческие, придут такие времена радости, воскресения, когда Россия запоет летом: «Христос Воскресе». Тому он и радовался.

Он один знал, что будет чудо, и он знал, как дойти России до чуда. Ведь он всегда учил одному, только одному: стяжанию Духа Святого.

Стяжание Духа. Тут смысл всего, что творится в России, и почему мы, эмигрантская братия, колотимся здесь. Отдать или не отдать дух Божий, предать или не предать в себе и в других человека, Сына Человеческого. Вокруг этого, именно этого, все кипит в мире. Одни предали. Другие нет. В России, разве не чуешь, как миллионы живых сокровенно стоят в духе и не предали Духа Святого, а стяжали.

— Да, да, я понимаю. Потаенная Серафимова Россия. Да, дышит...

— А мы почему сюда ушли? Вот и мы с тобой, бедняки, беднее церковных крыс, бывшие студенты, бывшие пулеметчики, — мы кто? Мы потому ушли, что не могли и не хотели отдать своей совести, предать человека в себе и в других. Мы ради Духа Святого ушли. И духа не отдадим. Понимаешь, это каждому надо понять, пережить, что Бог, как сказано у апостола Павла, не в слове, а в силе. В силе Духа. В силе духа нам всем и надо жить и действовать. Только от нового христианского вдохновения и явится новая Россия. Одна дорога к обетованному Серафимову чуду: стяжание духа.

Понимаешь, Сергий и Серафим, они над всеми русскими временами. Свет Сергия наполнил Россию на многие века. Серафимов свет наполнит будущую Серафимову Россию...

Я спускаюсь по скрипучей лесенке вниз, чтобы узнать, кто они, чтобы сесть с ними и слушать — слушать еще. Зарницами освещает беленую стену, ступеньки. Низкие взрывы грома в горах стали грубее, внятнее.

На террасе, черноглазая девочка-служанка, с худым бледным личиком укладывает зеленые стулья. Я заметил на столике две чашки, одна с недопитым кофе.

— Они ушли? — спросил я служанку.

— Да. Кажется, они тоже русские.

Я сошел в сад. Сухая трава шуршит от теплого ветра. Уже не слышно их шагов. Два голоса, может быть, они мне послышались?

Я постоял в темноте. На руку и на лицо упали крупные капли, они мне показались горячими. Те два голоса, русские, ушли на самую грозу.

10 октября 1934 года

Иван Лукаш

Прим. ред.:

Лукаш Иван Созонтович родился в Петербурге в 1892 году в семье ветерана Русско-турецкой войны. Закончил юридический факультет Петербургского университета. В октябре 1917 года пережил кризисные настроения, определившие перелом в его мировоззрении. Воевал против красных в Добровольческой армии. В Крыму сотрудничал в белогвардейских газетах «Юг России» и «Голос Таврии». Прошел долгий путь эмиграции — Константинополь, Галлиполи, Тырново, София, Вена, Прага, Берлин, Рига. С 1928 года обосновался в Париже, стал сотрудником газеты «Возрождение». Темы его публикаций этой поры связаны, главным образом, с русской историей и культурой. Умер Иван Лукаш в мае 1940 года в Париже.

Источник:      Журнал «Пастырь»: сентябрь 2008 г.